Автобиографическая повесть. Автор Иоанниди В.Ф.
Часть третья. Бешташен .
Глава седьмая.
НЕПРЕХОДЯЩИЙ ПОДВИГ ЦАЛКИНСКОГО НАРОДА .
Герои, с которыми я успел вас познакомить, и те, с кем мы встретимся ниже, составляли моё окружение вне стен школы . Они, как водится, разнились своими характерами, мастерством и знаниями.
Различие окружавших меня в селе людей по уровню своего развития рельефно проступало уже среди моих одноклассников. В юности я, глубоко не задумываясь, относил это к добросовестности в их работе над собой. Впрочем, старшие так и говорили — кто хочет стать человеком, тот им станет. Все зависит от него самого .
В том, что определяющим в их развитии является социально-экономический уровень, на котором они находятся, я уверился позже, хотя и до этого был знаком с расхожим утверждением, что бытие определяет сознание . Чтобы постигнуть всю глубину вывода классика понадобилось примерить его на своих земляков. Толчком послужил услышанный мной эпизод из далёкого дореволюционного быта односельчан.
Окончив ВУЗ и отслужив в армии, я вернулся из России домой и спустя месяц поступил дежурным инженером на Храмскую ГЭС 1. Агрегаты на ГЭС работали в автоматическом режиме , без присутствия оператора. Люди, занятые обслуживанием станции, к концу рабочего дня расходились по домам. Двери всех служб и главного корпуса запирались на замок. Надзор за станцией в выходные дни и нерабочее время суток осуществляли вахтер вневедомственной охраны и дежурный инженер. Поселок Храмгэс размещался на небольшой площадке, отвоеванной строителями меж отвесных гор в теснине речки, притекавшей с Дашбашского ущелья . Поселок был небольшой. Путь с дальнего его конца до проходной на территорию станции занимал не больше десяти минут. Речка делила поселок на две половины. Жилые дома находилась на левом берегу. Сирена, установленная в самом центре на крохотном бульваре перед клубом, оповещала о возникших неполадках на ГЭС . Квартиры дежурных находились на правом берегу, рядом с проходной. На квартире, в комнате, оборудованной под рабочий кабинет, помимо телефона имелся щиток с указательными приборами поагрегатной нагрузки станции, потенциометрами набора и сброса мощности и сиреной оповещения. Дежурный заступал на дежурство на трое суток . Два раза в день, утром и вечером, он обходил станцию проверяя состояние оборудования . Остальное время суток располагал собой по собственному усмотрению. При нахождении вне квартиры сирена на бульваре своевременно оповещала его о ЧП .
В одно субботнее утро, обойдя станцию, я запер двери и неспешно направился к выходу. Спешить было некуда. Начался только первый день дежурства. Я шагал по бетонированной дорожке ведущей к проходной. Восходящее солнце, ещё не проникая в ущелье, косвенным светом освещало пробуждающийся в серых тенях поселок. Невидимое отсюда, оно пронизывало утренними лучами кроны сосен на вершине горы. От дорожки вниз к ограде спускался наполненный утренней свежестью сад. Земля вокруг побеленных стволов молодых яблонь была тщательно разрыхлена. Станция, безвредная и бесшумная, с тщательно вычищенным и выкрашенным оборудованием, с полуэтажами и машинным залом облицованными сверкающим белизной кафелем, органично дополняла гармонию между природой и человеком на этом кусочке земли. Заворожённый картиной просыпающегося мира, я не сразу заметил вахтера, поджидавшего меня в дверях проходной. Звали его Гостан — Михайлов Константин Алексеевич . Родом из Бешташена. Он доводился внучатым племянником моей прабабушке, Михайловой Анисье. Муж ее, мой прадед, Иоанниди Харалампий (Ачига), умер раньше. Мана Анися пережила его на двадцать лет и умерла в 1937 году, перед первым прилетом в село пассажирского кукурузника из Тбилиси. Гостану тогда было 17 лет. Ачига в живых он не застал, но мог поведать о нем многое по рассказам моей прабабушки. Одиночество на вахте томило его и он всякий раз удерживал меня, предлагая послушать свои рассказы. Главным действующим лицом в них выступал Ачига .
Прадед твой, царствие ему небесное, — начал после короткого предисловия Гостан, — был человеком незаурядной силы. На берегу Боюк-Чай лежали два валуна , большой и по-меньше. Бешташенцы мерялись силой, поднимая их. Меньший камень брали с земли на грудь многие, а вот большой поднимал только он.
Выделялся Ачига не только физической силой. В Восточной Грузии не было достойных ему соперников в борьбе. Он ездил на состязания в Кахетию и в Тбилиси, и везде побеждал.
В семье меж собой Иоанниди общались на греческом. Прадед твой умел писать и был сведущ в арифметике. Знал много поучительных историй и увлекательно их рассказывал. Летними вечерами , завершив дневные работы, крестьяне из близрасположенных домов собирались у него во дворе. Все четверо братьев Иоанниди жили одним домом и двор был просторный. На старом фундаменте их строений теперь находятся дома Милтига и Анастаса Иоанниди. Ачика предлагал собравшимся задачу:
— У вола четыре ноги, — говорил он. — На каждой ноге по два копыта. На каждом копыте по одной подкове. На каждой подкове по три гвоздя . Подсчитайте и скажите мне сколько нужно подков и гвоздей , чтобы подковать одного вола.
Присутствовавшие считали загибая пальцы. Думали врозь и группами. Возмущались бестолковостью друг друга. Ответы давались разные, но верно подсчитать не мог никто. Правильный ответ знал только твой прадед. И немудрено . Он сам был кузнецом, подковывавшим волов.
— Не веришь? — взглянув на выражение моего лица, произнес Гостан . — Думаешь я рассказываю отсебятину? Бог свидетель, сущая правда . Я родился двадцать лет спустя после рассказанного, но и тогда , и потом, в дни моей молодости, в селе таких, кто умел писать и знал счёт, было немного. Задача Ачига тебе, с твоим образованием, кажется пустяковой. Кто в старое время в селе знал грамоту? Поп, судья, голова да сельский учитель. Детей из состоятельных семей определяли за пределами Цалки “нахлебниками” в русские семьи учиться в школах, гимназиях и военных училищах. Не скажу, что таких было мало. Но выучившись они не возвращались. В селе им делать было нечего . Собиравшиеся во дворе Ачига были из числа тех, кто может за всю свою жизнь не побывал за пределами Бешташена. Одно название — крестьяне . Посмотрел бы ты на их хозяйство. С коровы как с козы надаивали в день шесть литров молока. Выращенного хлеба хватало на полгода. И хлебом его назвать было трудно. От него дурели . Называли пьяным хлебом. Только после войны, спасибо колхозам, перебрали семена и избавились от ядовитого сорняка. Не подумай, что с хозяйством не управлялись по тупости, хотя и невежества хватало. Земли не хватало. Не доставало пашен и пастбищ. Коров с середины зимы кормили соломой, потому и не было надоев. Кроме собственного прокорма платили налоги и всякие поборы. С самого переселения. На первое время царь освободил переселенцев от налогов, а потом обложил, как всех. Деньги, выданные на обустройство, позже принудили возвратить в казну. Терпели крайнюю нужду. Много народу в разные годы умерло голодной смертью. Кто мог, покидал Цалку с семьями . Другие ездили на заработки. Кто не смог уехать перебивался как придется, — собирали съедобные травы, нанимались батраками, ходили по селам просить милостыню.
Выйдя за проходную я не сразу решил куда идти. Возвращаться в пустую квартиру не хотелось. Идти на аллею играть в нарды рановато. День был выходной и лавочки пока пустовали. Я без охоты повернул к дому. Войдя, прошел в кабинет и скинув обувь, как был, лег на застланную кровать. Квартира состояла из пяти равновеликих комнат, расположенных по обе стороны длинного коридора. Одна комната с электроплитой, столиком и раковиной служила кухней. Другая, с водообогревателем титан, санузлом. Третья, где я обитал, была оборудована под рабочий кабинет. Две другие пустовали. Кровать на которой я лежал, принадлежала дирекции и была из тех, что на скорую руку изготавливают из уголков в кроватных мастерских для общежитий и казарм. Жесткая и узенькая, она служила рабочим, некогда строившим электростанцию. Возможно, на ней спал один из пленных немцев пригнанных сюда на проходку тоннеля.
Я лежал и размышлял об услышанном, пытаясь разгадать как получилось, что взрослые люди, пусть даже крестьяне, не могли справиться с простенькой задачей. Такие задачи решают во втором классе. Я бы не принял рассказанного всерьез, но Гостан настаивал на достоверности. В воображении я снова и снова возвращался к сидящим с опущенными плечами крестьянам, с самокрутками в заскорузлых пальцах. Я пытался вжиться в их образ. Чтобы считать, надо знать арифметику. Или со школы, или из практики, если имел дело со счётом. К примеру, — говорил я себе, — возьмём теперешних жителей нашего мяхля. Женщин с нашей улицы. Они мало что помнят со школы, нигде, кроме совхозных полей не работали и вряд ли имели на практике дело со счётом, кроме элементарного складывания и вычитания. Могли бы они решить задачу? Я засомневался. Участвуя в хабе, они безошибочно расчитывались друг с другом при приеме и сдаче молока. Но это делалось по зарубкам на палочках. Там арифметика не нужна. Я перебирал каждую в отдельности, представляя их решающими задачку Ачига, и каждый раз к своему удивлению приходил к выводу, что ни одна из них, даже молодые, недавно оставившие школу, не смогли бы ее решить. Первое действие может и выполнили бы. Дальше становились в тупик. Но что это я начал с женщин? Гостан говорил о мужчинах. Ну да… Мужчины, скажем Уста Горгор или Уста Гиряге. О! Эти в повседневной работе решают задачи и по-сложнее. Я перешел к тем, кто с юных лет бросил школу и пошел в колхоз рабочим. Школу, как правило, они посещали до второго или третьего класса, просиживая в каждом по два года. По рассудительности и навыкам соответствовали обычным сельским меркам. Могли запрячь арбу или фургон и управлять упряжкой. Умели косить , подобрать и сложить скошенное в стожок. За плугом ходили только опытные. Погрузить арбу так, чтобы при перевозке сено не съехало на бок, мог не каждый. Скирдовать колхозные скирды из года в год доверяли одним и тем же, проверенным на практике. Я начал с тех, кто по-проще. Как только я представлял их высчитывающими количество гвоздей в подковах вола, грубовато-самоуверенные в зоне своей компетенции, тут сникали, словно спущенный мяч. Они тщетно пытались выстроить последовательность операций. На лице появлялось выражение растерянности. С непривычки мозг отказывался служить. Мне представлялось, что лишь те из них, кто на практике сталкивались с подобным подсчётом, могли справиться с задачей. Результативность остальных вызывала сомнение. А ведь я в мыслях экзаменовал односельчан шестидесятых годов. Они жили в селе, где тридцать лет существовала средняя школа. Где в каждой пятой семье имелся один человек с дипломом. Те, из рассказа Гостана, жили в самом начале двадцатого столетия. Тогда в селе действовала только церковно-приходская школа. А представьте себе ещё раньше? Когда Цалка только-только обживалась.
В то утро, пытаясь объяснить себе малопостижимую неосведомленность моих земляков, я весьма поверхностно знал историю и предысторию их переселения. Мои знания о цалкинских урумах того периода были почерпнуты из монографии П.Г.Акритаса и рассказов моего друга Фулова Одиссея, увлекавшегося этой темой. Мысленно я возвращался в те далекие времена, пытаясь найти и объяснить себе причины столь вопиющего невежества наших предков. У меня складывалось впечатление об имевшейся некогда глубокой социально-экономической яме, в которой цалкинцы находились до переселения и очутились в ней вновь после переселения. С течением времени , когда доступ к информативным источникам несопоставимо расширился, догадки тех лет обрели ясные очертания.
Подавляющая масса переселенцев на Цалку были хлебопашцами из Арзрумской области турецкой Анатолии. Жили они на высоте 1500 — 2000 метров над уровнем моря на плоскогорье Хорти. Своим ландшафтом и климатом Цалка повторяла Хорти, обостряя ностальгию по покинутой родине. Тосковавшие переселенцы, в названиях многих сел, основанных на Цалке, повторили милые сердцу прежние названия.
В Турции власти разобщали греческие села, окружая их курдскими и турецкими. Делалось это намеренно. В таком окружении греки становились беззащитными и менее опасными. Им не давали забывать об их ничтожном, сравнительно с мусульманами, статусе. Быт христианина, его личная жизнь и социальное поведение регламентировались до мельчайших деталей с тем, чтобы обезличить и низвести его до полного бесправия, не позволить ему даже мысленно приравняться к туркам. За нарушением незамедлительно следовало наказание. Жизнь грека и членов его семьи ничего не стоили. Понятия чести и достоинства для них не существовало. Беспрестанные преследования и унижения проводились намеренно, чтобы сломать их волю и обратить в ислам. К тем , кто не выдержав давления сдавался, отношение менялось кардинально. Ренегаты незамедлительно приравнивались в правах и привелегиях к туркам. Много состоятельных христиан, живших в значительно лучших, чем хлебопашцы условиях, приняли ислам, чтобы сохранить свое могущество. Среди них были и греки. Казалось бы землепашцам, находившимся на нижайшей социальной ступени и больше других испытывавших на себе насилие и надругания, следовало в числе первых поменять свое вероисповедание. Этого не произошло. Предки Цалкинцев, в числе множества других угнетаемых турками христиан, в нескончаемом кошмаре своего бытия, продолжали непреклонно исповедовать православие.
В сельских церквушках священники собирали прихожан, проводили службы и совершали таинства. Церкви были невзрачные, низенькие и бедные. Закон запрещал ремонтировать их, или строить выше мечетей. Не все сельские священники безупречно владели греческим. Отчасти поэтому, но больше для разумения прихожан, службы велись на турецком. Понимание считалось архиважным фактором — в проповедях священник неизменно возвращались к истории своего народа. Константинопольская патриархия печатала Библию для туркоязычных верующих греческим шрифтом на турецком языке. Сельские попы были проще хорошо образованных и более обеспеченных Константинопольских, Трапезундских или даже Аргирупольских священнослужителей. Различались они и степенью своей защищённости. В центрах, где имелись дипломатические миссии западноевропейских государств, и там, где, как в Аргируполи, греки по роду деятельности имели привилегии, духовенство было защищено от нападок турецкой черни. В высокогорных же селах Анатолии, нередко по наущению фанатичных мусульман, толпа расправлялась со священниками. Тем не менее на протяжении веков, скромные и малоприметные, они с завидной верностью и последовательностью, совершали свое богоугодное дело.
Не будь их неизвестно, как сложилась бы наша судьба? Остались бы мы в одном лагере с нашим этносом, или разделили бы судьбу миллионов оказавшихся в противоположном лагере, судьбу наших ДЕНМЯ соплеменников, ставших по воле судьбы и собственной слабости ренегатами.
Гонимые и вечно пребывавшие в нужде, часто недоедавшие, в заношенных рясах, священники неутомимо прививали нашим предкам любовь к вере и обожание его символов. Исподволь учили их истории своего народа и цементировали в их сознании равенство между понятиями грек и православие.
Их бесценная заслуга перед нацией заключается в том, что они не дали туркам стереть с нашей памяти греческое самосознание и записать в нее чуждое нашей природе, турецкое. ЧЕЛОВЕК СЧИТАЕТ СЕБЯ И ЯВЛЯЕТСЯ ТЕМ, ЧТО ЗАПИСАНО В ЕГО ПАМЯТИ. Никакая чистота генов не способна противостоять воспитанию. Если младенец воспитывается в цыганском таборе, какого бы он не был происхождения, какой бы не имел цвет кожи, глаз или волос, он вырастет цыганом.
Турки знали природу вещей, когда забирали христианских младенцев и растили из них янычаров.
И напротив, на огромных просторах Османской империи обесчещенные гречанки приносили на свет детей с далёким от греческого генетическим кодом . Матери растили их в греческих традициях , А церковь воспитывала добрыми христианами . Осознав себя греками , никто из них ,ровно как и окружение не сомневался в их принадлежности к греческой нации.
Для наших предков принадлежность к православию означала главный признак их греческой тавтотиты. С принятием ислама они отделялись от своей природной сущности. Они переставали быть греками. Великое наследие предков, пусть даже представляемое ими смутно, терялось для них безвозвратно. Отныне и на века они становились турками, низменными пособниками пришлых насильников. На этом наступал конец истинного бытия не только каждого из них, но пресекалось продолжении их греческого рода. Нарушался естественный ход вещей. Они считали это великим грехом перед богом и предательством памяти предков. Взять на душу такой грех и примирить с ним свою совесть они были не в силах.
ПРЕДКИ ЦАЛКИНЦЕВ СТОЙКО ВЫДЕРЖАЛИ ВСЕ И НА ЦАЛКУ ПРИБЫЛИ НЕПОКОЛЕБИМЫМИ ГРЕКАМИ — ХРИСТИАНАМИ.
После всего перенесенного нетрудно представить себе их интеллектуальный уровень. По всеобщему признанию он был близок к нулю. В довершении ко всему варварскими, бесчеловечными методами их лишили природного языка. В том обезличенном состоянии, котором переселенцы прибыли на Цалку, возродить в короткий срок в них чувство человеческого достоинства было невозможно. Предстояла долгая реабилитация ВО ВСЕМЕРНО БЛАГОПРИЯТСТВУЮЩИХ УСЛОВИЯХ.
Суровая, изолированная от цивилизованного мира, Цалка к этому никак не располагала. Условия не благоприятствовали их скорейшему возрождению, благоденствию и процветанию. Переселенцы страдали из-за удаленности от развитых центров, от отсутствия дорог, сообщения с остальным миром, нехватки земли, неурожаев, вызываемых суровым климатом, эпидемий, поборов и разбоев. Долгие годы они находились на грани вымирания. Предпринимались отчаянные попытки вырваться из Цалки. Любою ценой, вплоть до обратного переселения в места прежнего обитания, в Турцию. Удалось вырваться немногим ремесленникам. Хлебопашцев власти не выпускали. В конце девятнадцатого столетия, когда Карс на сорок лет присоединлся к России, цалкинцы стали массово переезжать в карскую область. В первые шесть лет успели переселиться 119 семей. Власти вовремя спохватились и запретили переезд — возникла опасность полного обезлюдения с таким трудом заселенной христианским населением Цалки. Проходили десятилетия, а в жизни цалкинцев не происходило существенных изменений, ни в материальном ни в духовном плане. Уровень их развития продолжал оставаться на том, с которым они прибыли из Турции.
В начале Бешташен во многом выгодно отличался от остальных сел Цалки. Прежде всего составом основателей. Большая часть их была ремесленниками из горных заводов Аргируполя и Мадана. На рудниках они жили в условиях самоуправления, с известной долей свобод в исповедовании веры. Владели родным языком и знали грамоту. Среди прибывших из Аргируполя было много священников, окончивших гимназии и семинарии. Кроме того, Бешташен был опорным пунктом переселенцев и здесь базировались представители Кавказской канцелярии, ведавшие делами переселенцев.
Однако с течением времени, большинство мастеровых, ремесленников и торговых людей, тем или иным путем покинули село и переселились в центры. Священники разошлись по различным приходам. Наиболее деятельные из крестьян, забрав семьи, ушли в более благоприятные для жизни районы. В селе оставались те, кто занимал казённые и общинные должности, немногие зажиточные крестьяне и бедствующие хлебопашцы, части которой в тот летний вечер была предложена для решения задача о подковах.
