"Не верилось, когда она жила. Не верится, когда ее не стало." Е. А. Евтушенко

Красотой, талантом и умом Анны Ахматовой восхищались в прошлом и нынешнем веках. Ей приписывали роман с Александром Блоком, за ней пытался ухаживать Осип Мандельштам, но безуспешно, а Борис Пастернак семь раз предлагал ей руку и сердце.

В литературу она вошла особенным образом: Ахматова сразу была высоко оценена критиками по причине ее таланта, особенности ее творчества. Герой ее стихов является неотъемлемой частью России, потому что и свою жизнь без России Ахматова не мыслила. Ее первые стихи были о жизни, о любви, о Родине. Ахматова любила жизнь во всем ее многообразии. Она любила и свою Россию. Это была любовь к русскому языку, его поэзии, к его богатству самая главная и преданная ее любовь, подтвержденная всем ее устремленным к совершенству творчеством.

В тяжелые для России годы Анна Ахматова жила великой земной любовью, ничто не ускользало от ее взора. Многие ее стихотворения, написанные в годы первой империалистической войны, стали пророческими. Но даже и в такие годы ее жизнь – часть жизни ее Родины. Она не покинула ее и в период революции. Стихи Ахматовой этого времени переполнены болью и тревогой. В это время поэтесса полностью осознала ответственность своего искусства перед эпохой и народом. Именно эта ответственность и чувство патриотизма не позволили ей эмигрировать, как это сделали многие. Те, кто оказался в эмиграции, были глубоко шокированы позицией Ахматовой, но она осталась верна Родине. Ахматова была истинной дочерью своей страны, гуманизм был врожденным качеством ее характера.

Нельзя сказать, что жизнь этой женщины была счастливой, ведь это было бы кощунством, так как ее мужа расстреляли, сын переходил из тюрьмы в ссылку и обратно. Сын Ахматовой,  известный историк Лев Гумилев,  провел в заключении более 10 лет. Саму ее гнали и травили, жила она всегда в бедности, в бедности и умерла.

Но для России эта ее жизнь была целой эпохой в поэзии нашей страны.

Мужество не покидало Анну Андреевну никогда. Об этом говорил ее «Реквием», который посвящен живым и мертвым. Это произведение можно назвать итогом тридцатилетней работы сердца и памяти. Он выражает страдание народа и самой поэтессы.

Годы написания – 1938-1940 годы.

История написания поэмы «Реквием» тесно связана с личной трагедией поэтессы, чей муж был расстрелян в период реакции, а сын арестован. Произведение посвящено всем тем, кто погиб в период репрессий только потому, что осмелился мыслить иначе, чем того требовала действующая власть.

В своем произведении поэтесса раскрыла тему народной памяти, скорби, материнского страдания, любви и родины.

Реквием

Реквием

Нет, и не под чуждым небосводом,

И не под защитой чуждых крыл,-

Я была тогда с моим народом,

Там, где мой народ, к несчастью, был.

1961

Вместо предисловия

В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина, которая, конечно, никогда не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):

— А это вы можете описать?

И я сказала:

— Могу.

Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом.

1 апреля 1957, Ленинград

Посвящение

Перед этим горем гнутся горы,

Не течет великая река,

Но крепки тюремные затворы,

А за ними «каторжные норы»

И смертельная тоска.

Для кого-то веет ветер свежий,

Для кого-то нежится закат —

Мы не знаем, мы повсюду те же,

Слышим лишь ключей постылый скрежет

Да шаги тяжелые солдат.

Подымались как к обедне ранней,

По столице одичалой шли,

Там встречались, мертвых бездыханней,

Солнце ниже, и Нева туманней,

А надежда все поет вдали.

Приговор… И сразу слезы хлынут,

Ото всех уже отделена,

Словно с болью жизнь из сердца вынут,

Словно грубо навзничь опрокинут,

Но идет… Шатается… Одна…

Где теперь невольные подруги

Двух моих осатанелых лет?

Что им чудится в сибирской вьюге,

Что мерещится им в лунном круге?

Им я шлю прощальный свой привет.

Март 1940

Вступление

Это было, когда улыбался

Только мертвый, спокойствию рад.

И ненужным привеском качался

Возле тюрем своих Ленинград.

И когда, обезумев от муки,

Шли уже осужденных полки,

И короткую песню разлуки

Паровозные пели гудки,

Звезды смерти стояли над нами,

И безвинная корчилась Русь

Под кровавыми сапогами

И под шинами черных марусь.

1

Уводили тебя на рассвете,

За тобой, как на выносе, шла,

В темной горнице плакали дети,

У божницы свеча оплыла.

На губах твоих холод иконки,

Смертный пот на челе… Не забыть!

Буду я, как стрелецкие женки,

Под кремлевскими башнями выть.

[Ноябрь] 1935, Москва

2

Тихо льется тихий Дон,

Желтый месяц входит в дом.

Входит в шапке набекрень,

Видит желтый месяц тень.

Эта женщина больна,

Эта женщина одна.

Муж в могиле, сын в тюрьме,

Помолитесь обо мне.

1938

3

Нет, это не я, это кто-то другой страдает.

Я бы так не могла, а то, что случилось,

Пусть черные сукна покроют,

И пусть унесут фонари…

Ночь.

1939

4

Показать бы тебе, насмешнице

И любимице всех друзей,

Царскосельской веселой грешнице,

Что случится с жизнью твоей —

Как трехсотая, с передачею,

Под Крестами будешь стоять

И своею слезою горячею

Новогодний лед прожигать.

Там тюремный тополь качается,

И ни звука — а сколько там

Неповинных жизней кончается…

1938

5

Семнадцать месяцев кричу,

Зову тебя домой,

Кидалась в ноги палачу,

Ты сын и ужас мой.

Все перепуталось навек,

И мне не разобрать

Теперь, кто зверь, кто человек,

И долго ль казни ждать.

И только пыльные цветы,

И звон кадильный, и следы

Куда-то в никуда.

И прямо мне в глаза глядит

И скорой гибелью грозит

Огромная звезда.

1939

6

Легкие летят недели,

Что случилось, не пойму.

Как тебе, сынок, в тюрьму

Ночи белые глядели,

Как они опять глядят

Ястребиным жарким оком,

О твоем кресте высоком

И о смерти говорят.

Весна 1939

7

Приговор

И упало каменное слово

На мою еще живую грудь.

Ничего, ведь я была готова,

Справлюсь с этим как-нибудь.

У меня сегодня много дела:

Надо память до конца убить,

Надо, чтоб душа окаменела,

Надо снова научиться жить.

А не то… Горячий шелест лета,

Словно праздник за моим окном.

Я давно предчувствовала этот

Светлый день и опустелый дом.

[22 июня] 1939, Фонтанный Дом

8

К смерти

Ты все равно придешь — зачем же не теперь?

Я жду тебя — мне очень трудно.

Я потушила свет и отворила дверь

Тебе, такой простой и чудной.

Прими для этого какой угодно вид,

Ворвись отравленным снарядом

Иль с гирькой подкрадись, как опытный бандит,

Иль отрави тифозным чадом.

Иль сказочкой, придуманной тобой

И всем до тошноты знакомой,-

Чтоб я увидела верх шапки голубой

И бледного от страха управдома.

Мне все равно теперь. Клубится Енисей,

Звезда Полярная сияет.

И синий блеск возлюбленных очей

Последний ужас застилает.

19 августа 1939, Фонтанный Дом

9

Уже безумие крылом

Души накрыло половину,

И поит огненным вином

И манит в черную долину.

И поняла я, что ему

Должна я уступить победу,

Прислушиваясь к своему

Уже как бы чужому бреду.

И не позволит ничего

Оно мне унести с собою

(Как ни упрашивай его

И как ни докучай мольбою):

Ни сына страшные глаза —

Окаменелое страданье,

Ни день, когда пришла гроза,

Ни час тюремного свиданья,

Ни милую прохладу рук,

Ни лип взволнованные тени,

Ни отдаленный легкий звук —

Слова последних утешений.

4 мая 1940, Фонтанный Дом

10

Распятие

Не рыдай Мене, Мати,

во гробе зрящия.

Хор ангелов великий час восславил,

И небеса расплавились в огне.

Отцу сказал: «Почто Меня оставил!»

А матери: «О, не рыдай Мене…»

1938

Магдалина билась и рыдала,

Ученик любимый каменел,

А туда, где молча Мать стояла,

Так никто взглянуть и не посмел.

1940, Фонтанный Дом

Эпилог

I

Узнала я, как опадают лица,

Как из-под век выглядывает страх,

Как клинописи жесткие страницы

Страдание выводит на щеках,

Как локоны из пепельных и черных

Серебряными делаются вдруг,

Улыбка вянет на губах покорных,

И в сухоньком смешке дрожит испуг.

И я молюсь не о себе одной,

А обо всех, кто там стоял со мною,

И в лютый холод, и в июльский зной

Под красною ослепшею стеною.

II

Опять поминальный приблизился час.

Я вижу, я слышу, я чувствую вас:

И ту, что едва до окна довели,

И ту, что родимой не топчет земли,

И ту, что красивой тряхнув головой,

Сказ
ала: «Сюда прихожу, как домой».

Хотелось бы всех поименно назвать,

Да отняли список, и негде узнать.

Для них соткала я широкий покров

Из бедных, у них же подслушанных слов.

О них вспоминаю всегда и везде,

О них не забуду и в новой беде,

И если зажмут мой измученный рот,

Которым кричит стомильонный народ,

Пусть так же они поминают меня

В канун моего поминального дня.

А если когда-нибудь в этой стране

Воздвигнуть задумают памятник мне,

Согласье на это даю торжество,

Но только с условьем — не ставить его

Ни около моря, где я родилась:

Последняя с морем разорвана связь,

Ни в царском саду у заветного пня,

Где тень безутешная ищет меня,

А здесь, где стояла я триста часов

И где для меня не открыли засов.

Затем, что и в смерти блаженной боюсь

Забыть громыхание черных марусь,

Забыть, как постылая хлопала дверь

И выла старуха, как раненый зверь.

И пусть с неподвижных и бронзовых век

Как слезы, струится подтаявший снег,

И голубь тюремный пусть гулит вдали,

И тихо идут по Неве корабли.

Анна Ахматова «Реквием» в исполнении Натальи Минаевой

Перевод на английский

Anna Akhmatova «Requiem»

1935-1940

Not under foreign skies protection

Or saving wings of alien birth –

I was then there – with whole my nation –

There, where my nation, alas! was.

1961

  INSTEAD OF A PREFACE

 In the awful days of the Yezhovschina I passed seventeen months in the outer waiting line of the prison visitors in Leningrad. Once, somebody ‘identified’ me there. Then a woman, standing behind me in the line, which, of course, never heard my name, waked up from the torpor, typical for us all there, and asked me, whispering into my ear (all spoke only in a whisper there):“And can you describe this?”And I answered:“Yes, I can.”Then the weak similarity of a smile glided over that, what had once been her face. 

April 1, 1957; Leningrad

 DEDICATION

The high crags decline before this woe,

The great river does not flow ahead,

But they’re strong – the locks of a jail, stone,

And behind them – the cells, dark and low,

And the deadly pine is spread.

For some one, somewhere, a fresh wind blows,

For some one, somewhere, wakes up a dawn –

We don’t know, we’re the same here always,

We just hear the key’s squalls, morose,

And the sentry’s heavy step alone;

Got up early, as for Mass by Easter,

Walked the empty capital along

To create the half-dead peoples’ throng.

The sun downed, the Neva got mister,

But our hope sang afar its song.

There’s a sentence… In a trice tears flow…

Now separated, cut from us,

As if they’d pulled out her heart and thrown

Or pushed down her on a street stone –

But she goes… Reels…  Alone at once.

Where are now friends unwilling those,

Those friends of my two years, brute?

What they see in the Siberian snows,

In a circle of the moon, exposed?

To them I send my farewell salute.

PROLOGUE

 In this time, just a dead could half-manage

A weak smile – with the peaceful state glad.

And, like some heavy, needless appendage,

Mid its prisons swung gray Leningrad.

And, when mad from the tortures’ succession,

Marched the army of those, who’d been doomed,

Sang the engines the last separation

With their whistles through smoking gloom,

And the deathly stars hanged our heads over

And our Russia writhed under the boots –

With the blood of the guiltless full-covered –

And the wheels on Black Maries’ black routes.

1

 You were taken away at dawn’s mildness.

I convoyed you, as my dead-born child,

Children cried in the room’s half-grey darkness,

And the lamp by the icon lost light.

On your lips dwells the icon kiss’s cold

On your brow – the cold sweet … Don’t forget!

Like a wife of the rebel of old

On the Red Square, I’ll wail without end.

 2

 The quiet Don bears quiet flood,

The crescent enters in a hut.

He enters with a cap on head,

He sees a woman like a shade.

This woman’s absolutely ill,

This woman’s absolutely single.

 Her man is dead, son – in a jail,

Oh, pray for me – a poor female!

3

 No, ‘tis not I, ‘tis someone’s in a suffer –

I was ne’er able to endure such pain.

Let all, that was, be with a black cloth muffled,

And let the lanterns be got out … and reign

 just Night.

4

You should have seen, girl with some mocking manner,

Of all your friends the most beloved pet,

The whole Tsar Village’s a sinner, gayest ever –

What should be later to your years sent

.How, with a parcel, by The Crosses, here,

You stand in line with the ‘Three Hundredth’ brand

And, with your hot from bitterness a tear,

Burn through the ice of the New Year, dread.

The prison’s poplar’s bowing with its brow,

No sound’s heard – But how many, there,

The guiltless ones are loosing their lives now…

5

I’ve cried for seventeen long months,

I’ve called you for your home,

I fell at hangmen’ feet – not once,

My womb and hell you’re from.

All has been mixed up for all times,

And now I can’t define

Who is a beast or man, at last,

And when they’ll kill my son.

There’re left just flowers under dust,

The censer’s squall, the traces, cast

Into the empty mar…

And looks strait into my red eyes

And threads with death, that’s coming fast,

The immense blazing star.

    6

The light weeks fly faster here,

What has happened I don’t know,

How, into your prison, stone,

Did white nights look, my son, dear?

How do they stare at you, else,

With their hot eye of a falcon,

Speak of the high cross, you hang on,

Of the slow coming death?

 7

THE SENTENCE

The word, like a heavy stone,

Fell on my still living breast.

I was ready. I didn’t moan.

I will try to do my best.

 I have much to do my own:

To forget this endless pain,

Force this soul to be stone,

Force this flesh to live again.

Just if not … The rustle of summer

Feasts behind my window sell.

Long before I’ve seen in slumber

This clear day and empty cell.

8

 TO DEATH

 You’ll come in any case – why not right now, therefore?

I wait for you – my strain is highest.

I have doused the light and left opened the door

For you, so simple and so wondrous.

Please, just take any sight, which you prefer to have:

Thrust in – in the gun shells’ disguises,

Or crawl in with a knife, as an experienced knave,

Or poison me with smoking typhus,

Or quote the fairy tale, grown in the mind of yours

And known to each man to sickness,

In which I’d see, at last, the blue of the hats’ tops,

And the house-manager, ‘still fearless’.

It’s all the same to me. The cold Yenisei lies

In the dense mist, the Northern Star – in brightness,

And a blue shine of the beloved eyes

Is covered by the last fear-darkness.

 9

 Already madness, with its wing,

Covers a half of my heart, restless,

Gives me the flaming wine to drink

And draws into the vale of blackness.

 I understand that just to it

My victory has to be given,

Hearing the ravings of my fit,

Now fitting to the stranger’s living.

And nothing of my own past

It’ll let me take with self from here

(No matter in what pleas I thrust

Or how often they appear):

Not awful eyes of my dear son –

The endless suffering and patience –

Not that black day when thunder gunned,

Not that jail’s hour of visitation,

Not that sweet coolness of his hands,

Not that lime’s shade in agitation,

Not that light sound from distant lands –

Words of the final consolations.

 10

CRUCIFIXION                         

Don’t weep for me, Mother,

seeing me in a grave.

I The angels’ choir sang fame for the great hour,

And skies were melted in the fire’s rave.

He said to God, “Why did you left me, Father?”

And to his Mother, “Don’t weep o’er my grave…”

II

Magdalena writhed and sobbed in torments,

T
he best pupil turned into a stone,

But none dared – even for a moment –T

o sight Mother, silent and alone.

EPILOGUE

 I

I’ve known how, at once, shrink back the faces,

How fear peeps up from under the eyelids,

How suffering creates the scriptural pages

On the pale cheeks its cruel reigning midst,

How the shining raven or fair ringlet

At once is covered by the silver dust,

And a smile slackens on the lips, obedient,

And deathly fear in the dry snicker rustles.

And not just for myself I pray to Lord,

But for them all, who stood in that line, hardest,

In a summer heat and in a winter cold,

Under the wall, so red and so sightless.

II

Again a memorial hour is near,

I can now see you and feel you and hear:

And her, who’d been led to the air in a fit,

And her – who no more touches earth with her feet.

 And her – having tossed with her beautiful head –

She says, “I come here as to my homestead.”

 I wish all of them with their names to be called;

But how can I do that? I have not the roll.

The wide common cover I’ve wov’n for their lot –

>From many a word, that from them I have caught.

Those words I’ll remember as long as I live,

I’d not forget them in a new awe or grief.

And if will be stopped my long-suffering mouth –

Through which always shout our people’s a mass –

Let them pray for me, like for them I had prayed,

Before my remembrance day, quiet and sad.

And if once, whenever in my native land,

They’d think of the raising up my monument,

 I give my permission for such good a feast,

But with one condition – they have to place it

 Not near the sea, where I once have been born –

All my warm connections with it had been torn,

Not in the tsar’s garden near that tree-stump, blessed,

Where I am looked for by the doleful shade,

But here, where three hundred long hours I stood for

And where was not opened for me the hard door.

Since e’en in the blessed death, I shouldn’t forget

The deafening roar of Black Maries’ black band,

I shouldn’t forget how flapped that hateful door,

And wailed the old woman, like beast, it before.

 And let from the bronze and unmoving eyelids,

Like some melting snow flow down the tears,

And let a jail dove coo in somewhat afar

And let the mute ships sail along the Neva.