Автобиографическая повесть Владислава Фемистокловича Иоанниди, ч.1, глава 1-2

Дорогие друзья!

А мы продолжаем рубрику «Творчество наших читателей» и рады представить вашу начало автобиографической повести Владислава Фемистокловича Иоанниди.

Автобиографическая повесть.

Часть первая

Детство

Автор Иоанниди В.Ф.

Катерины, Март 2021 года

Глава первая

В августе 1945 года наша семья переселяется из села Бешташен в село Байбурт. Отца моего назначили директором в байбуртскую русскую четырёхлетку, а мать учительницей.

Школа помещалась в небольшом одноэтажном строении с черепичной крышей. Дверь с улицы открывалась в маленький коридор с тремя дверьми. Левая и правая вели в два просторных класса с досками и партами. В правом классе, возле доски, стояли напольные счёты для младших. Средняя дверь открывалась в комнату поменьше, с одним окном. Тут разместилась наша семья: папа, мама, сестра Нора пяти лет и я — семи месяцев.

В школе уже были три учительницы. Брюнетка Элене с подрезанными до плеч мелковьющимися волосами. Разделённые прямым пробором, они свободно свисали, симметрично обрамляя лицо одинокой, стареющей женщины. Учила Элене самых младших. Со старшими занималась Мира. Она была крупнее Элене и светлее её. Говорила и смеялась Мира мужским басом.

Молоденькая Тамрико, с колоритной внешностью, учила грузинскому языку. Была еще Александра. Вдовая. Средних лет, ходила она в платье из грубой ткани. Лицо её с обветренными щеками и потрескавшимися губами всегда выглядело озабоченным. Заскорузлые пальцы на руках плохо гнулись. Числилась она сторожем. Рубила дрова и растапливала печи в классах. Убирала в помещениях и мыла полы. Тяжело согнувшись, возила тряпкой по полу, полоскала её в жестяном ведре с ледяной водой и выжимала распухшими красными руками. Мама уважительно звала её по имени. В селе же Александру звали Гапсон. Свёкор Александры, грекоязычный Николай Калбазов, одёргивал молодую невестку окриком — ”копсон”! (прекрати). Окружающие полагали, что это личностно-именное обращение. И “копсон”, исказившись в Гопсон, стало её вторым именем.

Ранние воспоминания мои обрывочные. Высокий черноусый мужчина легко отрывает меня от пола. Это мой старший дядя, Платон.

Почему ребёнок плачет? – обращается он к маме. Свободной рукой достаёт из кармана кителя часы на цепочке. Откидывает крышечку и прикладывает их к моему уху. В глубине часов слышно таинственное тикание. Я перестаю плакать. “Ухо” — говорю я, показывая на часы. К раскрытым дверям подходит собака. Она просительно заглядывает в глаза и виляет хвостом. Я тянусь к ней руками. Мама отсаживает меня подальше говоря: «Укусит». “Укусит” запоминаю я собаку.

Перед школой просторное зелёное поле, со светлыми пятнами базальта, покрытого лишайником. У входа в школу лежит большой камень, служащий лавочкой. Когда солнце не печёт, мама выводит меня посидеть на нём. Усевшись, она привлекает к себе мою голову. Пока мама ищет, перебирая мне волосы, я слежу за насекомыми, снующими в траве у наших ног. Торопится под камень гусеница. Она покрыта чёрной щетинкой. По бокам оранжевые пунктирные строчки. Ползёт гусеница, мелко подрагивая щетинистым телом. Муравьи, заметив гусеницу, на миг останавливаются, шевеля усиками, и вновь, бесстрашно, спешат дальше.

Если стать на поле спиной к школе, лицом к каньону, то по левую руку будет отлогий спуск, ведущий к ручью. Ручей неторопливо течёт по центру села. Воды его растекаются и образуют лужи вдоль дороги. Лужи, с разводьями навоза, поросли тиной и пахнут болотом. Обтекая школьное поле, ручей входит в глубокий каньон напротив.

Справа поле огибает река, текущая со стороны села Кяряк. Спуск к ней от школы крутой и каменистый. Чуть выше по течению через реку переброшена доска и к ней протоптана из села тропинка. По ней ходят на ту сторону к роднику. Летом реку легко перейти и вброд.

Стоя по колено в прогретой солнцем воде, женщины стирают, расположившись на отшлифованных водой речных камнях. После же дождей река вздувается. Вода из прозрачной становится мутно-коричневой. Река ревёт. Подмывает и обваливает берега, увлекая с собой островки дёрна, и катит валуны. В такую пору лучше держаться от воды подальше. Чуть ниже по течению, небольшой водопад образует в своём падении озерцо. Это наша купальня. Купаясь, ребята постарше, ныряют и шарят в расщелинах скалистого берега. Если повезёт, они выныривают с форелью в руке и с размаху кидают её далеко на берег. Мы набираем в углубление камней воду и пускаем туда рыбу. Форель тенью мечется по садку. Очень скоро её движения замедляются. Она костенеет и переворачивается на бок.

Озёрная рыба карась, или сазан, часами могут находиться в ведёрке и, вынутые оттуда, ещё зевают и бьют хвостом. Форель, вынутая из прохладной речной струи, быстро гибнет. Гул водопада доходит до школы. Но её монотонный глухой шум не раздражает и не утомляет слуха.

Обогнув школьное поле, река вбирает в себя ручей, втекающий слева, и течёт дальше по глубокому каньону, размытому ею в скалах за тысячелетия, через Бешташен в храмское водохранилище.

ГЛАВА 2

Нора перешла в четвёртый класс и поедет учиться в Тетрицкаро. Жить она будет у Павла Харалампиевича Иоанниди, родного брата моего дедушки. Нору готовят к отъезду. Покупают ей школьные принадлежности. Я заявил, что поеду с ней. До поры мне не перечат. Всё покупается в двух экземплярах. К осени у меня свой портфель, заполненный тетрадями и карандашами. В конце августа к школе подъезжают дроги. Нора с вещами забирается на них. Пока я бегу за своим портфелем, дроги спешно отъезжают и их уже не догнать. Я бросаюсь на землю. Бьюсь руками и ногами. Меня уговаривают, пытаются отвлечь. От слёз лицо моё распухает. Постепенно плач переходит в глубокие всхлипывания. От обиды и чувства безысходности я сомлеваю и, всё ещё всхлипывая, засыпаю на руках у мамы.

С утра папа, проведя первый урок, уходит в Бешташени. У него и там уроки. Мама на занятиях. Наспех умывшись под жестяным умывальником в коридоре, я беру свою сумку и захожу в класс к Элене́. Сажусь за последнюю парту, чтобы не прогнали. Мне четыре года. Я подражаю ученикам и делаю как они. Тяну руку, когда задаётся вопрос. Отвечаю, если поднимают. К концу учебного года я уже умею читать, считать и писать. Меня можно переводить во второй класс. Но по возрасту меня снова сажают в первый класс. Теперь уже я записан в классный журнал и сижу за первой партой. То же самое повторяется через два года. Я переведён в третий класс, но в манглиской школе меня, по малолетству и незнанию русского языка, снова сажают во второй класс.

Видимых проблем с русским языком в байбуртской школе у меня не было.

Для нас, греков-цалкинцев, родным языком считался русский, хотя в селе говорили исключительно на турецком. Я, туркоязычный, не владея русским языком, научился бегло читать на нём. В один из вечеров, при свете керосиновой лампы, мама демонстрирует папе мои успехи. Учебник раскрывается на рассказе Л.Толстого „Булька“. На картинке нарисована чёрная собачка, вцепившаяся в ухо медведя. Я бойко читаю. Папа и мама горделиво переглядываются. Я и сам доволен собой, хотя смутно представляю, о чём идёт речь в рассказе.

Я рос в условиях гораздо более благоприятствующих освоению русского языка, чем мои байбуртские сверстники. Родители мои владели им. В семье нас не отвлекали хозяйственными заботами от учёбы. Мама моя и учительница Элене́ иногда занимались со мной, правда, особенно не докучая. Щадили мой юный возраст.

Обычно отец мой возвращался из Бешташена поздно вечером или ночью. Я в это время уже засыпал. Пробудившись утром, я видел на столе у изголовья его кровати гору окурков и разбросанные газеты и книги. Коричневые томики Ленина и Сталина в лёгких картонных чехлах. Отца обязывали на них подписываться. Издания классиков в добротных переплётах. Тоненькие иллюстрированные книжки Чуковского, Маршака и Барто. Я листал их, рассматривал картинки и читал малопонятные подписи под ними. Заметив меня, рассматривающим нарисованное яблоко, мама предложила,- хочешь, я его тебе вырежу? Я уселся и стал ждать.

— Нет, — сказала она, — ты выйди и постой за дверью и не подглядывай, а то не получится. Пока я стоял за дверью, мама достала припрятанное яблоко и положила на страницу.

-Заходи, — позвала она меня.

Вид яблока на книге так заворожил меня, что я и не задумался как такое может случится. В очередной раз мама вырезала мне грушу. Её забавляла моя твердолобость и игра возобновлялась всякий раз, как папа приносил фрукты.

В редких семьях байбуртцев водились газеты и книги. Курильщики ходили за газетами для самокруток к нам.

Родители учеников хотели бы, чтобы их дети учились хорошо, но помочь им в этом сами не могли. Если родителя неуспевающего ученика вызывали в школу, он сыпал проклятиями и советовал учителю „бить его, не жалея“.

С арифметикой большинство детей ладили. Со словесностью дело обстояло хуже. Занятия велись на русском языке, но педагогу приходилось поминутно переходить на турецкий. Дети не понимали и не воспринимали на русском. Учителя искали доступные способы подачи материала. Его упрощали. Разъяснения повторялись многократно. И, шаг за шагом, дело продвигалось. Писали, читали, заучивали русские слова. Заучивали и, спотыкаясь на каждой строчке, рассказывали стихи. Но изложения и пересказы не получалось. Тут требовалось знание языка. В этих случаях дети, готовя урок, заучивали каждое отдельное предложение. И так весь текст. Страница учебника после такого заучивания бывала вся испещрена знаками.

Село было маленькое. От ближайшего большого села Бешташени оно отстояло по прямой на полтора километра. В бешташенскую школу стекались дети из окружающих сёл Имеры, Каракома, Цинцкаро, Санты, Байбурта, Кяряка. В Бешташени размещались: почта,  сельсовет, объединённое колхозное управление. Часто демонстрировались фильмы. Из Бармаксыза приезжала группа самодеятельности. Приезжали ашуги.

К началу войны кампания по Ликбезу по стране была завершена. На окраинах она пока продолжалась. Мама моя ещё вела вечерние занятия с пожилыми женщинами. Изменения в культуре населения были ощутимы. Люди, овладевая грамотой, стряхивали с себя многолетнее умственное оцепенение. Научились писать и читать по-русски не только молодёжь, но и люди среднего и, отчасти, пожилого возрастов.

В обиход входили русские слова и термины, привносимые в речь происходящими переменами в хозяйственной и культурной жизни. Порою слова эти употреблялись не совсем к месту. Но даже это шло на пользу развивающемуся и обогащающемуся языку цалкинцев. Случавшиеся несуразицы ходили по селу и, многократно пересказываясь, также способствовали усвоению новых слов.

Ребята из Бешташени работали на строительстве ХрамГЭС и переняли от русских рабочих жаргонные словечки. В выходной день, стоя перед Бешташенским магазином, они ели купленные пряники. Мимо проходил мой дедушка, Николай Харалампович, в недавнем их учитель русского языка. Уважение в сёлах к учителям было неподдельное. При встрече с педагогом дети сдёргивали с себя головные уборы.

Один из компании протянул деду кулёк с пряниками и уважительно произнёс:

— Учтел, на, жри!

Дед мой покоробился, но самообладания не потерял. Поблагодарив, он взял пряник и сказал на цалкинсом:

— Ребята, вы знаете, что означает это слово? Оно звучит даже хуже, чем зукхумланмах (тур. обжираться).

В Байбурте не было, подобно Бешташену, ни почты, ни сельсовета, ни концертов.

Школа была маленькая. Транспорт между сёлами не ходил. Рутинная, небогатая событиями жизнь в селе, лишь изредка оживлялась свадьбами, празднованиями Айоров и великих праздников.

Как-то в зимний вечер постучались в дверь школы. Мама окликнула и впустила стучавшихся. Вошли трое ребят с палками в руках, отбиваться от собак, и с керосиновым фонарём „летучая мышь“. Мела метель и ребята с ног до головы были запорошены снегом. Не проходя дальше и не отряхиваясь, они запели:

Αρχή κάλαντα κι αρχή του χρόνου, κι αρχή του χρόνου

 Πάντα κάλαντα, πάντα του χρόνου, πάντα του χρόνου.

Держась за маму, я впитывал в себя происходящее. Оно было ново и необычно и зачаровало меня. И сам обряд, и пропетый святочный гимн на греческом языке были из того немногого, что ещё хранила память загнанного и крайне обнищавшего народа. Слова гимна звучали с необычным для певучего греческого твёрдым акцентом цалкинского говора. Я этого не мог чувствовать. Слов гимна я тоже не понимал. Тех, кто был способен обучать нас национальному языку и грамоте, оставалось немного. Избежавшие же репрессий, старались держаться в тени.

Одной их них была Элене́. На досуге она учила меня греческому счёту и отдельным словам…

Продолжение следует