Автобиографическая повесть Владислава Фемистокловича Иоанниди, ч.1, гл. 5-6

 

Автобиографическая повесть Владислава Фемистокловича Иоанниди, ч.1, гл. 5-6

Часть 1. Детство

Глава 5

Первыми предвестниками наступления тёплого времени года для меня в детстве были скворцы. Они появлялись вдруг и весь окружающий мир заполнялся ими. Устроившись на гребне крыши школы, скворцы распевали на все лады. Их жёлтые клювы не смыкались. В своих чёрных с металлическим отливом фраках, они радовали глаз. Верные воробьи, разделившие с нами все тяготы холодной и голодной зимы, выглядели, в сравнении со скворцами, серыми мужиками. Воробьи суетились, дрались, коротко подскакивали, выискивая корм. Их ничуть не заботило, как они смотрятся со стороны. Скворцы не хорохорились. Деловито шагали они между грядок, выискивая гусениц. В их движениях не было бестолковой суматошности воробьёв. Скворцы и на грядках держались серьезно и важно.

Однажды перед школой появился мужчина с одностволкой в руках. Кроме его имени Москов, ничего другого о нём я не знал. Было утро. Он прошёлся по каньону и, не найдя стоящей цели, возвращался в село. Скворцы, по обыкновению, распевали на гребне крыши. Заметив их, Москов вскинул ружье и выстрелил. Расстояние было небольшое. Дробь не рассеялась и поразила немногих. Скворцы взлетели, но часть их скатилась к нашим ногам. Подобрав птиц, он ушёл. Я побежал за школу. Там в зарослях среди лопухов, я нашёл трёх скворцов. Два из них были мертвы. Третий, смертельно раненный, пытался удержаться на ногах. Глаза его были полузакрыты. Клюв широко раскрыт. Скворец покачивался. Спустя немного он вздрогнул, обмяк и повалился на бок. Я вырыл ямку и похоронил их. Тельца были ещё тёплыми, когда я засыпал их землёй. Прибежав домой, я уткнулся лицом в колени матери и горько заплакал.

В селе, с началом весны, с нетерпением ожидали аистов. Время их прилёта знали с точностью до одного-двух дней. С неподдельным волнением ожидали, что принесёт в клюве первый прилетевший аист. Тряпка с пятнами крови предвещала войну. Пучок соломы сулил урожайный год.

Со сходом снега, колхозники начинали готовиться к севу. Из лесу привозили гибкие ветки орешника и ветлы. Их парили на кострах, гнули и вязали бороны. Обновлялась упряжь. Ремонтировались плуги. Подковывали волов и лошадей. Вывозили на поля навоз. В помещении церкви Св.Константина, служившей зерновым складом, женщины просеивали решетами семена и заполняли ими мешки. За чистотой семян строго следили. В те годы хлебные нивы были засорены злостным сорняком — плевел опьяняющий. Зёрна плевела были по форме схожие с зёрнами пшеницы. Различались они цветом. Хлеб, выпеченный из засорённой пшеницы, вызывал головокружение и сонливость. Люди теряли сознание. Для очистки семян мобилизовывалось всё село: дети, женщины, незанятые мужчины. Семена перебирали. Выбранные зёрна плевела сдавались. По их количеству оценивалась добросовестность очистки.

Земля, освободившись от снежного покрова, оттаивала под весенними лучами. Луга и пашни были пока голыми, но из-под жухлой прошлогодней травы пробивалась молодая зелень. Онемевший за долгую зиму мир, наполнялся звуками. Каждый день приносил с собой новое. Плотно прижатые к земле, ранние розетки одуванчика пустили невысокие трубочки стеблей и на них зажелтели мягко-пушистые цветки. Освободилась ото льда река. Еще недавно, она текла вздутая от тающих снегов. Период полноводия прошёл. Всё ещё многоводная и серо-мутная, она медленно входила в свои берега. В хмурую погоду от пенистой поверхности воды веяло холодом. Ясным же днём, журчащая на перекатах река, уже не казалась столь неприветливой.

С наступлением тёплых дней, начинаются наши походы по полям. Их ещё только вспахивают. По серой поверхности невспаханного поля стелются слабенькие, едва видимые веточки с мелко рассечёнными, как у моркови, листьями. Неглубоко под ними прячутся в земле сладкие клубни величиной с лесной орешек (гарзала). При пахоте плуг выносит их на поверхность, но мы топчем борозду, и пахарь отгоняет нас. Выкопанный клубень обтираем пальцами и тут же съедаем. Плохо очищенные, они хрустят на зубах. Губы к вечеру становятся чёрными.

Солнце с каждым днём набирает силу. Земля подсыхает. Растения торопятся успеть подняться, зацвести и завязать плоды до прихода летней жары и засухи. На крутых осыпях, у самой воды, цветут, похожие на одуванчики, кустики мать и мачехи. В розетках пастушьей сумки(манануха) появились гибкие мясистые стебли с нежными горьковатыми листочками. Мы рвём их пучками и отправляем в рот. Раскинул листья лопух. Среди бордовых черенков, в самой глубине, виден едва наметившийся стебель свекольного цвета. Мы откапываем чёрное корневище лопуха и съедаем очищенный от кожуры корень молочно-белого цвета с пупырышками на шаровидном окончании, хрустящий и сладкий. В подросшей луговой траве собираем кисленький щавель. Над обрывами каньона поднялись над травой колонии синеватых стеблей дикого чеснока(короман). В ложбинках конский щавель (авалик) вытянулся до пояса. Женщины собирают их листья, заплетают в гирлянды и вешают сохнуть впрок. На зазеленевших пшеничных полях взошли кудри морковника(гыми), похожие на ботву моркови. Под ними в рыхлой земле белый стебель. Вытягивают их из земли пальцами или откапывают железной пластинкой. Цалкинцы собирают их мешками и засаливают бочками. На солнцепёках растёт земляника. Её белые цветочки соседствуют с зелёными завязями и первыми спелыми ягодами. На пустырях зацвела мальва(молоч). На нижних её соцветьях уже повисли частыми гроздьями маленькие пуговички плодов. Мы едим их вместе со стеблями и листьями.

Девочки затевают игру. За пирамидой кизяка строится “дом”. «Мамы»- старшие девочки, сидят дома. Младших отправляют собрать еду для обеда. Меня с сопровождающей посылают принести из дома хлеба.

Конечной целью наших походов и многих игр было найти съедобное, собрать его и съесть. Дети, друзья моего детства, всегда хотели есть. Тодора, мать Кукулы, сварив обед, разливала каждому отмеренное количество. Эвтим добавлял в свою миску кружку холодной воды. Супа становится больше,- пояснял он,- и сразу охлаждается. Не надо ждать пока остынет.

Еда была несытная. Мама вспоминала дядю Тодере, двоюродного брата моего отца. Уставая черпать ложкой негустое варево, он невесело шутил: в будущем придумают автомат, сам подносящий ложку ко рту.

Весной дети ходили на картофельные поля собирать неподобранны с осени и перезимовавшие под снегом полусопревшие картофелины. Их разминали. Получившуюся серую массу замешивали и формовали лепёшки. Пекли, прилепив к боковине горячей печки, и съедали.

Еды не хватало. Питались выращенным на своем участке и полученным на трудодни от колхоза. Купить что-то можно было только в маленьком магазине, находившемся в проулке между школой и колхозным складом. Магазин был единственный и всё, поступавшее из Сельпо, продавалось в нём. Промышленные и продовольственные товары лежали на полках вперемешку. Из съестного, справа от входа в углу, стояли деревянная бочка с крутосолённой хамсой и бочёнок с растительным маслом. На полу за прилавком, стоял мешок с кусковым сахаром. На полках лежали трёхлитровые жестяные банки с повидлом и сгущённым молоком. Две банки, вскрытые, стояли на прилавке,- покупателям было не по карману купить банку целиком, и продавец Закар продавал сгущёнку и повидло на развес. За ними приходили с чайными чашечками — покупали для больных. На полках, полунаклонно, лежали ящик с пряниками и ящик с печеньем. Печенье называли галетами. Дальше, чередой, шли ящик с подушечными конфетами, начинёнными повидлом и ящик карамелек в обёртках. Иногда продавался мармелад, густо зелёного цвета, обсыпанный сахаром. Из Бешташена поступал хлеб из чёрной пшеничной муки. Селяне не могли ежедневно тратиться на хлеб и обходились ячменными лепёшками. Пшеничный хлеб для образованных,- говорили в селе. Как-то на стол к Михайловым попал пшеничный хлеб. Малолетней,тогда, Кукуле он пришёлся по вкусу, и она наелась им до колик. Пришлось везти спасать ей жизнь в районной больнице.

Хлеб поступал из Бешташена недопечённый, сырой и тяжёлый. Съедобными были только горбушка и углы. Кисловатый липкий мякиш отдавал ещё и горечью. Мама насыпала мне в блюдце сахар, и я ел такой хлеб, обваливая его в сахаре.

Прошли пятидесятые и наступили шестидесятые годы. Колхозов не стало. Земля со всем колхозным имуществом, решением партии, отошла к совхозам. Крестьяне, бывшие до коллективизации хозяевами земли, превратились в наёмных рабочих на ней. Их труд теперь оплачивался не натуральными продуктами, как в колхозе, а скромной сезонной зарплатой. Хлеб, как и всё остальное, крестьяне теперь покупали.

За эти годы, на Бешташенской пекарне менялись пекари и заведующие. Менялись председатели Сельпо. Закрыли старую и построили новую, высоко механизированную пекарню. Но хлеб по-прежнему недопекали. Он оставался сырым, тяжёлым, кислым и липким.

На Цалке уровень жизни населения вырос. Знали теперь больше, одевались лучше. Но для многих семей хлеб, по-прежнему, оставался первостепенным и жизненно важным продуктом питания. В тот период с ним часто случались перебои в продаже. В очередь за хлебом выстраивались с ночи. После многочасового ожидания, с трудно объяснимой терпимостью, в давках и перепалках, продолжали, изо дня в день, покупать этот, неаппетитный и нездоровый для питания, хлеб. Однак, вернёмся в Байбурт.

В личном пользовании колхозника находились двадцать пять соток или 2500 квадратных метров земли. Сажали на участках в основном картофель. Местных сортов. Он давал мощную ботву. Клубней урождалось мало. Вкусных, но мелких и невзрачных. Высокоурожайный сорт “маджестик” был завезён позже, в конце пятидесятых. Сажали табак и овощи: капусту, фасоль, свеклу, морковь, лук. Но понемногу, их надо было поливать, таская воду на себе.

Погребов не строили. Семенную картошку хоронили, обложив соломой, в буртах. Картошку для еды хранили в ямах, с лазом и крышкой. Чтобы набрать картошки приходилось каждый раз спрыгивать в яму через узкий лаз и затем, не без усилия, выбираться из неё. В яму на зимовку забирались жабы. Полуоцепеневшие от холода, они недовольно переползали в тень от светового пятна открываемого лаза. Эта картина, естественная по своей сущности, но омерзительная для впечатлительных натур, осталась в памяти как синоним элементарной неустроенности быта наших дедов и прадедов. Обусловлена она была, кроме прочего, леностью их тела и инертностью мышления (да простится мне мой сыновий упрёк).

Коров и других животных держали немногие и немного. Не хватало кормов. Луга и сенокосы были сплошь колхозные. Общественное стадо большей частью паслось на каменистых склонах. Трава на них бывала общипана и вытоптана каждодневными выпасами, и животные не наедались. К тому же, государство облагало их налогами: молоком, сыром, шерстью и яйцами.

Часть продуктов, полученных из колхоза и выращенных на своих участках, крестьяне продавали, чтобы выручить деньги для нужд семьи. Себе оставляли в обрез, столько, чтобы выжить. Обеды, приготовляемые Тодорой, матерью Кукулы, были незатейливыми. Постный суп из крупы с картошкой. Суп-затируха (дирма). Это был несложный и скорый в изготовлении обед. В кипящую воду ссыпали слегка смоченную и затёртую ладонями до мелких комков муку. Готовила суп из нарезанного узкими полосками раскатанного теста (Эвришта). Изредка готовила суп с капустой и суп с сушёным конским щавелем, всё с той же неизменной картошкой. Или просто отваривала картошку.

Изысканной едой в те годы считалась каша. Ели её с молоком. Или молочный суп с крупой. Поджаривали, перемешивая, на сухой сковородке муку. Подмешивали к муке сахар. Получался гавут. Увлажняли и горстями лепили из него лакомые коржи. Если же заваривали поджаренную муку кипятком и сдабривали постным маслом, получалась вкусная еда — гуймах.

Мясо ели тогда, когда в селе случалось несчастье с животным — ломал ногу, застряв в камнях, или срывался с обрыва. Либо его раздувало после проглоченной картофелины. Тогда его резали на мясо.

С мая с едой становилось труднее. Картошка в яме размягчалась. Пускала ломкие белые ростки и корни. Всё срасталось в единый пласт и становилось малосъедобным.

Заканчивался корм и у скотины. Уже с марта скотину недокармливали. С упованием ждали зелёных всходов на пастбищах. Отощавших и обессилевших животных ставили на ноги подведёнными под брюхо верёвками.

Не всегда байбуртцы жили так плохо. До коллективизации люди держали десятки коров и буйволиц. Помногу овец, свиней и разной домашней птицы. Продуктов животноводства производили в избытке. Хватало и на прокорм, и для продажи. Бытовых удобств это не прибавляло, но ели досыта и одевались добротно. Коллективизация разорила крестьян. А последовавшая за ней война, с увеличившимися поборами, довела людей до нищеты.

Пока сопровождающая ждёт меня за углом колхозного склада, я забегаю домой. Отламываю от буханки и лезу под стол. Там у мамы, в зелёной эмалированной кастрюле, сливочное масло. Я зачерпываю масло четырьмя пальцами, и мы бежим к ожидающим нас “мамам”. Всё добытое, собранное и принесённое “мамы” раскладывают на тарелки,- крупные листья мальвы. Обед съедается нами вместе с “тарелками”.

Когда масла в кастрюле стало заметно мало, мама спохватилась и устроила мне допрос. Я, не отворачиваясь от её испытующего взгляда, говорю, что масло мне очень нравится и я его ем. Без хлеба. Вспоминая причуды моего детства, мама рассказывала, как я за две недели съел кастрюлю масла. “И так поправился!”- всякий раз добавляла она.

При этом лицо мамы разглаживалось мягкой, всепрощающей улыбкой. Я не разуверял её, и она оставалась в неведении до конца своей жизни.

Глава 6

Ночами на село опускалась прохлада. К утру вода в речке остывала. Зелёные  нивы, с жёлтыми островками цветущей сурепки, обильно увлажнялись росой. Первые лучи восходящего солнца, ещё не грея, косо освещали окутанную лёгким паром, полную утренней свежести, землю. Поднимаясь выше, оно начинало припекать, посылая горячие лучи с пронзительно-ясного неба.
К обеду вода вновь согревалась. Взяв оцинкованный тазик со стиркой, мама вела меня за руку на речку. Скинув обувь, она выходила на середину к обнажившимся в обмелевшей реке камням.

— Такая тёплая вода! – восторгалась она, — словно её подогрели.
Я ложился и, упираясь руками в покрытое галькой дно, шлёпал ногами по воде, поднимая брызги.
Несколько подросший, я уже сам спускался к купальне у водопада. Народ там не переводился весь день, и мама не опасалась за меня. Но после того, как с берега пропали мои сатиновые шортики, мама поставила мне условие: оставлять одежду дома.
Я раздевался у крыльца и бежал через школьное поле к спуску на купальню. Путь был небольшой. Мысли о приличии мне в голову не приходили: не я один нарушал их правила. Рядом с церквушкой Аналипси жила многодетная семья. Детей в семье было восемь человек. За плодовитость их прозвали кроликами. Младшие кролики разгуливали летом по своей улице голышом, барабаня ладошками по оттопыренным животам.

Лето в детстве тянулось долго. Предоставленные самим себе, мы с утра собирались в ватагу и занимали себя тем, что приходило нам на ум.
Ложась на живот на земляные кровли, мы засовывали руки под стреху и нащупывали гнёзда воробьёв и скворцов. Гнёзда мы выбрасывали, а яички выпивали. К началу лета в гнёздах выводились большеротые голые птенцы. Они нам были ни к чему и мы их не тревожили.
Свешиваясь со скалистых обрывов каньона доставали из совиных гнёзд птенцов. Вцепившись в ладонь коготками, совёнок вертел головой, тараща глаза, и пытался клюнуть в руку своим коротким, круто загнутым клювом. Наигравшись, мы подсаживали их обратно в гнёзда.

Оставаясь с Кукулой одни, мы играли в сидячие игры. Подобрав стекляшки или округлые камушки, мы легонько подбрасывали их рукой вверх, ловя тыльной стороной ладони. Если же нас набиралось больше, играли в прятки или в пятнашки. Мяч для пятнашек делали сами, наматывая в тугой клубок шерстяные нитки. Мяч получался упругий и даже подскакивал при ударе об землю.
Старшие мальчики играли в лошадку. Игроки одной команды, полусогнувшись, и став вплотную вереницей, крепко обхватывали руками впередистоящего. Образовывалась длинная лошадь. Члены второй команды, разбежавшись, прыгали на неё, отталкивались в прыжке руками от ‘’крупа’’ и старались усесться подальше, чтобы оставить место следующим. Последнему, обычно, места не доставало и он свисал, вцепившись в переднего. Нижние строго следили за его ногами. Если он касался земли до конца условленного счёта, команды менялись ролями. Играли на школьном поле в мяч. Мячом служил набитый отсевками кусок чулка. Неугомонный Эвтим заставлял тщедушную Кукулу сворачиваться в клубок. Она, согнувшись вдвое, прижималась лицом к коленям и крепко обхватывала их руками. Эвтим катал её ногами по полю, пока не прибегала разъярённая Тодора. Она ставила на ноги осоловевшую Кукулу, осыпая проклятиями удиравшего Эвтима.

Магазинные игрушки, альбомы для рисования и цветные карандаши были редкостью. У школьников в ходу были ручки-трубки,

с обоих концов трубка затыкалась колпачками. В один колпачок вставлялось перо для писания чернилами, а в другой — кусок карандаша. Им и рисовали. Для достижения бόльшего сходства, тетрадный лист смачивали керосином. Он становился полупрозрачным. Его накладывали на срисовываемый рисунок и обводили карандашом.
В домах для украшения на стенку вешали картинки — чертёжный лист, разрисованный акварелью. На нём обычно изображалась русалка с распущенными волосами и восточным разрезом глаз. Из волн выступал голый бюст со скромными полушариями грудей и рыбий хвост в чешуе. Такие картины продавали с рук в городе на колхозных базарах.
Ни внеклассных занятий, ни кружков, могущих привить детям основы творчества, в школе не велись. Наверняка были дети с зачатками. Но школа не располагала ни материальной базой, ни кадрами. Надо было быть очень одарённым от природы, чтобы дар обнаружил себя сам. Одним из таких, на моей памяти, остался Антип Калбазов — сын сторожихи Александры.
Нивы заколосились, и мы с Антипом идём надёргать соломки. Он старше и всячески опекает меня. У Антипа золотые руки. Пользуясь одним только ножом, он мастерит восхитительные игрушки. Из щепок и осиновой коры Антип выстрогал игрушечную тележку. Передняя ось на шарнирах. Я таскаю тележку за верёвку и она, не переворачиваясь, описывает за мной круги.
Из фанеры Антип вырезал фигурку Карагёза. Руки и ноги соединены с туловищем проволоками. Карагёз подвешен поперечными нитками к боковинам рамки. Если боковины сдвигать и раздвигать, Карагёз складывается и разгибается, проделывая гимнастические фигуры.
Соломка нужна Антипу, чтобы плести корзинки. Свои поделки он копирует с картинок в книжках двоюродного брата Отари. Отари с родителями живёт в городе. На лето они приезжают в Байбурт. Дедовский дом Антипа и Отари старой постройки, двухэтажный. Окна нижнего этажа, где живёт Антип с матерью, затемнены нависающим балконом. Верхний этаж зимой пустует. Летом его занимают Отари с родителями.
У Отари куча книг и журналов своих и отцовских. Антипу нравится рассматривать их и слушать пояснения Отари. Антип вылепил из пластилина оловянного солдатика. Солдатик одет в красный кафтан и синие штаны, заправленные в коричневые сапоги. На голове высокая шапка (кивер) с кокардой. За спиной, не отягощая фигуру, чёрный ранец. Грудь накрест опоясана белыми ремнями. Правая рука поддерживает за приклад ружьё, приложенное к плечу. Левая рука опущена вдоль тела. Ладный и подтянутый, с вздёрнутым подбородком, солдатик великолепен.
Надёргав соломки, мы валимся на траву. По летнему небу медленно плывут невесомые облака. Если смотреть на них пристально, не отводя взгляда, возникает ощущение будто облака останавливаются. И ты уже сам плывёшь в обратном направлении. От необычности происходящего кружится голова. Непроизвольно хватаешься за землю и быстро отводишь глаза в сторону, чтобы обрести равновесие. Антип пересказывает мне рассказы Отари:

Улицы в городе мощёные и грязи там не бывает. Дома высокие. По улицам ходят машины. Магазинов много и купить в них можно всё. В домах электричество. Горожане работают на фабриках и заводах.
Слушая, я пытаюсь себе представить город. Высокие дома сложены из маленьких, как складные кубики. По улицам разъезжают грузовые машины полуторатонки.

Горожан я представляю похожими на чужаков. В летние дни они часто появлялись в селе, проходя в обе стороны долго не задерживаясь. Небольшими группами мимо школы шли духоборы. В селе их называли тохобурами. Чистенькие женщины в ситцевых платьях. Головы их были обвязаны белоснежными платками. Они останавливались и охотно вступали в разговор с мамой. От подаяния не отказывались. Но не это было целью их хождения. Откуда они приходили и куда шли, я не знаю.
Из далёкого села под горами за Кяряком приходили цыгане-  ремесленники. На спинах они несли связанные в огромные веера сита и решёта. Плату за них цыгане брали и зерном. Товар их охотно покупали.
Несколько раз за лето проезжал на лёгкой повозке заготовщик вторсырья. Принимал тряпки и кости. Расплачивался пуговицами, иголками и другой мелкой галантереей. Для сдатчиков-детей у него были припасены подушечные конфеты.
Летом на зелёном склоне правее мельницы останавливался цыганский табор. Цыганки растекались по селу. Предлагали погадать. Продавали средства от сглаза и для приворота. Хозяйки домов бдительно следили за ними. Цыганки воровали из домов и со двора. Уносили и сохнущее бельё. Мужчины-цыгане ремонтировали инвентарь, затачивали пилы и топоры. Для мальчишек цыган ковал из проволоки ножички за плату в одно яйцо. Горн раздувал цыганёнок маленькими, словно игрушечными, мехами. Повозки цыган были покрыты выцветшим рваным брезентом. Дети ходили полуголыми. От запущенного облика цыган веяло нищетой и неустроенностью.
Проходили мимо школы недавние фронтовики в полинявших гимнастёрках с навешанными на них наградами. Им подавали деньги, еду, табак. Принимая подаяния, они предлагали к продаже свои поделки: деревянные и алюминиевые табакерки и зажигалки, сделанные из стреляных гильз. Один шёл с костылём подмышкой. Мама вынесла ему поесть. Поев, он отвинтил с груди значок и протянул его мне. Значок был овальной формы с винтом и круглой гаечкой. Мама не стала дырявить мне рубашку, и я носил его в кармане или во рту. Шёл мне четвёртый год. Я прижимал значок губами к зубам и жужжал. Если значок уходил в бок, я возвращал его на место кончиком языка. В очередной раз, поправляя значок, я раскрыл зубы чуть больше обычного и значок завалился мне в рот. Я изогнул язык, чтобы водворить значок на место, но он продвинулся дальше. Едва не поперхнувшись, я с усилием глотнул и значок прополз мне в желудок.
— Значок, значок! — завопил я. Прибежала мама. Обследовала мне рот, потом руки и карманы, пока не удостоверилась в происшедшем. Послали  в Бешташен за врачом.
Врачом работала Надежда Христофоровна Панициди  или, в обиходе, – доктор Надя.
Доктор Надя выросла в Тбилиси. Окончила в Москве медицинский институт имени Пирогова и приехала по распределению работать в Бешташен. Вышла здесь замуж и осталась на всю жизнь.
Амбулатория располагалась в Бешташени. Обслуживались ею три села: Бешташен, Байбурт и Кяряк. Между сёлами расстояние было полтора-два километра. Бешташен сам по себе был большим и раскинутым селом. Дороги между сёлами и улицы в селе были немощёными.
Лежачих больных надо было навещать на дому. Хлопоты причиняли и беременные женщины. По нерадивости в амбулаторию они не приходили и врач ходила к ним сама, ставить на учёт и наблюдать. Транспорта не было. Иногда за доктором приезжали родственники больного на санях или дрожках. Обычно же доктор Надя вдвоём с фельдшерицей Деспиной Иосифовной  Иоанниди, захватив саквояж, шли к пациентам пешком. Муж доктора Нади — Яника Костанов, был председателем колхоза и мог бы в ненастную погоду и в зимние холода выделять колхозный транспорт. Но был он чрезмерно принципиальным. Опасался и обвинений в злоупотреблении должностными полномочиями. Доктор Надя послаблений себе не делала и исполняла свои обязанности добросовестно. Тогда это было нормой для всех. Так же добросовестно работали на своих постах  и бригадир Михаил Михайлов, и учителя Мира, Элене, и мои родители, и многие тысячи и миллионы рабочих и специалистов по всей стране.
С закосневшими в невежестве пациентами она не церемонилась и резко отчитывала их за нерадивость, часто прибегая к понтийскому ‘’мотинписти’’. На неё не обижались. Глубоко интеллигентная, с высоким уровнем нравственного развития, доктор Надя не считала свою работу подвигом. От делаемого она наполнялась удовлетворением. Счастлив человек, так возвысивший свою душу. Никакие материальные блага и правительственные награды не могут принести столько радости.
Корнями она была из села Кашкатала Дманиси. Но всякий раз, перебирая в памяти моих земляков, составлявших соль цалкинской земли, я причисляю к ним доктора Надежду Христофоровну Панициди.
Доктор Надя осмотрела моё горло. Испуг у меня к тому времени прошёл. Болеть ничего не болело. Оставалась только горечь от утраты значка.

-Эвлампия, — сказала доктор Надя маме, — значок из желудка, проходя с пищей, может навредить кишечнику. Чтобы этого не произошло, кормить ребёнка надо кашами и пюре. Еда должна быть мягкой и обволакивающей. Взглянув на напряжённое лицо мамы, доктор Надя добавила:
-Я верю, всё будет хорошо.
Уборные тогда в селе были считанные. По нужде ходили ‘’за дом’’ или в естественные укромные места. Мама наказала мне извещать её каждый раз, как я схожу ‘’за дом’’, пообещав, что значок опять станет моим. Каждый день приходил из Бешташена справиться обо мне мой дедушка Конастантин Ламбрианиди. Молча посидев, он уходил, чтобы назавтра опять проделать этот путь.
Приходила с амбулатории моя крёстная мать, фельдшерица Деспина.
На третье утро, сходя ‘’за дом’’, я заметил выглядывающую красную эмаль значка. Мама вела урок. Просунув голову в дверь класса, я позвал:

 

— Мама, иди, вышел!

Пока мама, согнувшись, рассматривала, я с беспокойством гадал: невредим ли значок? Наконец она выпрямилась, повернулась ко мне и, подняв меня на руки, зашлась от беззвучного радостного смеха, перемежающегося судорожными всхлипываниями.

 

продолжение следует…