Автобиографическая повесть Владислава Фемистокловича Иоанниди, ч.1, глава 3-4

Автобиографическая повесть.

Часть 1

Детство.

ГЛАВА 3

Круг товарищей моего детства был нешироким. Дом, расположенный непосредственно за школой, принадлежал  Михайлову Михаилу. В семье было четверо детей. Семья небольшая для той Цалки. Но жили они бедно. Михаил работал бригадиром в колхозе. Доходы бригадира ненамного превышали доходы рядового колхозника. На заработанные трудодни колхоз распределял то, что оставалось после сдачи всех государственных заготовок. Агрокультура была низкая. Урожаи невысокие.  Госзаготовки большие. Государство забирало почти всё. После жатвы, школьников выводили на поля. Мы шли цепью по жнивью и собирали в букеты оброненные колоски. Они складывались в мешки и тоже сдавались государству.

С младшей из детей Михайловых, Кукулой, мы были однолетками. Характер у неё был мягкий, она никогда не перечила и мы не ссорились. Кукула хромала от рождения на обе ноги и при ходьбе глубоко переваливалась из стороны в сторону. Мы играли перед школой далеко не отдаляясь. С наступлением холодов, Кукула редко выходила во двор. Из одежды на ней было только ситцевое  платье. Когда платье истлевало настолько, что заплатки не держались, Кукуле справляли новое. Шила моя мама. Она умела кроить и у неё была подержанная «Госшвеймашина». Зимой, когда мы проходили по засыпанному снегом двору, я в  ботинках шёл впереди. За мной шла босоногая Кукула, ступая след в след.

Комнатка, в которой жили мы в школе, была небольшая. К тому же, у меня родилась сестра Клара. И в непогоду мы собирались у Кукулы.

Дом Михайловых с недостроенной крышей делился на две половины. Деление это было условное: перегородки между половинами не существовало. В первой половине жила семья. Пол был земляной. Широкие деревянные нары по одной у каждой из двух противоположных стенок были покрыты циновками. Циновки тогда были в каждом доме. Осоку для них дёргали в заболоченной низине в сторону села Санта. В  углу одной из нар высилась горка сложенной постели. Днём на нарах делалось многое: толкли каменную соль, подстелив рогожу, мололи пшено и ячмень на крупу ручными жерновами, отгоняя вездесущих кур, взбивали и чесали шерсть, замешивали и оставляли подойти тесто. На нарах обедали. На ночь горка постели раскидывалась по нарам и семья укладывалась спать.

В центре помещения стояла железная печь. Когда готовили еду, печь топили кизяком. Кизяк экономили. Тонко раскатанные лаваши, замешанные из ячменной муки пополам с отрубями, выпекали, топя печь хворостом и соломой, или  собранными на пастбищах сухими лепёшками коровьего навоза. Слева от входной двери, к стене, были подвешены потемневшие деревянные полки для посуды. Они были украшены узорами, вырезанными из тетрадных листов. Посуды было немного. По числу членов семьи цинковые миски (чинго) и алюминиевые мисочки (дынгыры). Несколько фаянсовых тарелок служили украшением и с полок не снимались. Деревянные ложки убирались в переносной ящик с ручкой. В таких ящиках плотники хранят свои рубанки, стамески и прочий мелкий инструмент. В левой части помещения был устроен хлев с яслями и насестом. Обитали в хлеву куры, корова Алагаз и телёнок.
Нижняя часть оконной рамы была забита фанерой. Свет проникал через верхнюю часть. Стёкла были грязные с повисшей на них паутиной и в хлеву царил полумрак.

Наигравшись, мы устраивались в яслях на соломе и начинали рассказывать истории.

В послевоенные годы на Цалке объявилось чудовище Мартагер- хищник, похищающий и поедающий детей. По сёлам поползли слухи. Что послужило их первопричиной? Когда и где они возникли? Сейчас трудно проследить. Но, как всегда в таких случаях, слухи обросли былью и небылицами и сеяли среди цалкинцев ужас.

Матери пугали им детей и, с наступлением темноты, опасались выпускать их во двор. Доподлинно известно, что людоед нападал лишь на детей; возможно, считая их наиболее доступной и лёгкой добычей.

Мой отец обычно возвращался из Бешташена поздно. Наикратчайший путь в Байбурт проходил мимо бешташенского кладбища, петлял по склону ущелья «Дашли Храм» переходил через речку и выбирался на байбуртскую равнину. По ней до села надо было прошагать ещё с километр. Путь был безлюдный и неосвещённый и у людоеда были все возможности напасть на отца. Но этого не происходило, хотя отец мой проходил этот путь изо дня в день много лет.

Однажды он пришёл взволнованный и очень возмущённый. Мама не спала, ожидая его. На шум  разговора проснулся и я.

Проходя в темноте мимо кладбища, рассказывал папа, он увидел над могилой неподвижно стоящую женщину. При слабом лунном свете он различал развевающиеся полы её платья. Когда приступ ужаса прошёл, он присмотрелся, сориентировался и распознал могилу. Там была недавно похоронена молодая девушка, дочь Чакаловой Сарага. На могилу родственники установили высокий каменный постамент и на нём грубо вытесанный из базальта женский бюст. Мать покойной, навестив накануне могилу, надела на памятник платье. Папа мой подобрал с земли камень и бросил в фигуру женщины. Услышав характерный стук удара камня об камень, он успокоился. Утром следующего дня он зашёл в сельсовет и в тот же день платье сняли.

В зимние вечера, возвращаясь запоздало, он не раз видел волков, следующих цепью в отдалении параллельно ему. Он поджигал газеты и торопился поскорее выбраться из низины на пригорок.

Зимой волки в округе были обычным явлением. Ночами они спускались к крайним домам. Собаки метались на привязи и яростно лаяли. Волки утаскивали повизгивающую собаку и съедали тут же на окраине села. Утром хозяева находили на этом месте клочья собачьей шерсти и немногие кости. Летом и осенью волков не бывало. Они уходили в горы, где на отгонных пастбищах паслись овцы грузинских и азербайджанских колхозов. Мартагер оставался вблизи  поселений и летом, и осенью. В Бешташене он напал на девочку лет восьми- Арети Ангелову. Произошло это поздней осенью. Уже похолодало. Мать с девочкой собирались посидеть у соседки. Дом Ангеловых был под горой, на крайней улице села. Мартагел напал когда мать и дочь вышли из дома в неосвещённый двор. Он схватил девочку пастью за лицо. Мать обхватила тело ребёнка и стала звать на помощь. Отца у девочки не было, он не вернулся с фронта. Хищник тянул, упираясь лапами и  мотая головой, но мать не отпускала, продолжая во весь голос звать на помощь. Обеспокоенный криком людоед, почёл за лучшее оставить жертву и скрыться пока не подоспели люди.

Арети выросла. Окончила школу с медалью, потом институт и работала бухгалтером в Бешташенском Сельпо. Отметки клыков Мартагара по обеим сторонам лица остались у Арети на всю жизнь.

В летние дни я часто возился на мелководье в компании моего сверстника Бежана. Он был худеньким мальчиком со светлыми волосами. Мы строили запруды и ловили головастиков сачками, сплетёнными из стеблей  остролистого подорожника. Дом их был по ту сторону ручья, у колхозных скирд. Мартагел напал на него ночью. Произошло это опять осенью. Мать Бежана копала картошку на отдалённом от дома огороде. Она припозднилась, и Бежан пошёл к ней. В сумерках он заблудился, матери не нашёл и стал плутать. Мать, вернувшись домой, легла спать. С мужем они были в размолвке и не общались. Каждый из них решил, что ребёнок у другого и они спокойно проспали до утра. Проснувшись, хватились Бежана. Соседи слышали ночью плач, доносившийся с огородов.  Когда и как Мартагер напал на ребёнка и куда его унёс было неизвестно. Пустились в поиски. Искали до наступления темноты. Ночью зажгли факелы и продолжили поиски при их свете, допоздна. Утром, с восходом солнца, поиски возобновились. Скоро на правом краю каньона нашли лоскут рубашки мальчика на кустике шиповника. Обнаружили и следы хищника. Размах прыжков был впечатляющим. По следам и каплям крови вышли на каменную площадку, где людоед сожрал мальчика. От него остались теменная и некоторые другие кости скелета. Опознали Бежана по прилипшим к камням окровавленным пучкам светлых волос.

Плотник Симон сколотил небольшой ящик. Останки Бежана собрали в него и схоронили.

Закончив про Мартагер-людоеда, мы переходим к менее жутким и трагическим, но более таинственным историям про джинов и пери.

В полумраке шумно вздыхая, мерно жуёт Алагаз. От него исходит живое тепло. Возятся на насесте и сдержанно кудахчут куры. Истории про джинов и пери нам хорошо знакомы и мы хором поправляем и дополняем рассказчика.

Обитают джины и пери на мельницах, в тёмных углах, завешанных обсыпанной мучной пылью паутиной или прячутся среди брызг и водяной пыли в шахте, где вода, падая на лопатки колеса, крутит жернов. В сумерках, джины и пери выходят из своих укрытий подкараулить одинокого путника. Они увлекают его в каньон и сбрасывают со скалы или топят в омуте. Ночами они пробираются в хлев. Выдаивают коров и запутывают хвосты и гривы лошадей.

Пери мне представлялись худыми  простоволосыми женщинами с хмурыми лицами, одетые в длинных белых рубашках. При всей их вредности, пери, в моём воображении, были схожи с людьми и не вызывали такого страха, как вурдалаки. При рассказах о вурдалаках, мне представлялся мертвец с опухшим синим лицом и невидящим взором. Он являлся мне во снах: вытянув руки и шаря ими перед собой, вурдалак надвигался на меня. Для него не существовало преград. От него не убежать и не укрыться. Я отодвигался на самый край постели, прижимаясь спиной к стенке. Дальше некуда. А он неотступно приближается. Я молочу руками, чтобы отбиться и дрыгаю ногами. Зову маму. Но голос мой пропал и я только хриплю.

Уже юношей, пробираясь с удочкой в одиночку по сумрачному башковскому каньону, мимо развалин старой мельницы, я вспоминал эти истории и мне становилось неуютно. Я торопился поскорее выбраться из тени на освещённое солнцем место.

ГЛАВА 4.

С наступлением сильных морозов небо прояснялось. Ещё вчера с непроницаемо хмурого неба беспрерывно шёл снег. Кровли домов, изгороди, выложенные из дикого камня, дороги, поля и каменистые склоны гор, всё бывало покрыто белым покровом. Казалось, что снегопаду не будет конца. В одно утро погода менялась. Снег переставал. Всходило солнце. Мир преображался. Из хмурого и серого, он становился светлым и праздничным. Наступала череда ясных дней. Под лучами солнца снег, незаметно для глаз, оседал и покрывался твёрдой коркой — настом. По нему ходили не проваливаясь. Наст искрился мириадами радужных кристалликов. При долгом попадании отражённого им яркого света в глаза, наступало временное ослепление. В глазах больно резало и беспрерывно текли слёзы. Село жило своей обыденной жизнью.  С утра гнали скотину к проруби на водопой.  Растапливали печи, и из каминад тянулся к небу серый дым. Задавали животным корм и выгребали навоз. Скотники и доярки спешили на ферму. Немногие, — учителя и конторские служащие: Григориадис Владимир, мой папа, Гатов Феохарий, Рудасов Феохарий, (Рудасова в селе называли капитаном, по его фронтовому воинскому званию) уходили в Бешташен на работу. Женщины проводили дни в обычных домашних хлопотах: убирались, пекли лепёшки и готовили еду, стирали, штопали носки и латали одежду. Ходили к роднику, позвякивая вёдрами. Обычно и уход за скотиной лежал на женщинах.

Зимний день недолог. Описав по небу короткую дугу, солнце садилось. Ещё раз сводив скотину на водопой и задав ей корму, люди завершали свои дневные заботы. Но спать не ложились. Захватив рукоделие, шли коротать долгие вечера к соседям.  Собирались там, где жильё попросторнее, где тепло и где хозяева проявляли терпение и благодушие. К хмурому и нелюдимому дважды не пойдёшь. Вечерние посиделки были делом обычным. Живя в полуизолированном мирке, люди знали друг о друге почти всё. От неизменности круга общения,  они срастались и жили как одна большая многоразветвлённая семья. Случались и среди них пересуды и злословия, размолвки и ссоры, проявления мелочной зависти. Это свойственно роду человеческому. Но это не возводило между нами непреодолимых преград. Многовековой опыт выживания во враждебной среде и в неблагоприятных условиях научил их не разобщаться. В радости и в горести держаться вместе. Это стало их нравственным правилом, их моралью, сродни инстинкту самосохранения.

Собираясь вечерами, брали с собою и детей.  Женщины пряли ручными веретенами или вязали спицами. Керосиновые лампы были роскошью. Работали при свете медной коптилки. Светила она слабо, но привычные руки женщин справлялись и при полусвете. Впрочем, в старых жилищах села и днём бывало темновато. Свет попадал в них через маленькое оконце — лаз в центре земляной кровли. К нему изнутри был приделан насест и лазом пользовались и куры. Зайдя с улицы в такой дом, надо было постоять минуты две-три, пока глаза начинали различать предметы. На печи стоял чугун с мелкой картошкой. Отваривали её на поклёв курам, но не брезговали есть и сами. Хозяйка угощала, поставив на стол картошку и гыми. Скатерть на стол не застилали. В неделю раз доски стола тщательно  выскабливались. Мужчины праздно сидели тут же рядом с женщинами и участвовали в общей беседе.

Когда вспоминали что-то очень примечательное, мужчины увлекались и обособлялись, уточняя участников истории, место и время происшедших событий. При этом шумно спорили, впрочем беззлобно. Курили самокрутки. Простужено кашляли и сплёвывали под ноги на земляной пол.

К поставленным на стол картошке и гыми никогда не предлагался алкоголь.  В селе вино, обычно, ставилось перед сватами при сватовстве, перед зашедшими в скорбящую семью для выражения соболезнования, по очень торжественным семейным событиям, на Пасху и Крещение, ну и, как водится, на свадьбах, айорах и умеренно на поминках. Пили из маленьких гранёных стаканов. Их так и называли — винными. За вином для торжеств ездили в грузинские сёла. Водку гнали сами из пророщенного зерна. В селе с рук алкоголем не торговали. Пьяниц в Байбурте я не припомню. Изредка, в зимний день, утром, располагавшие деньгами, заходили в магазин к Закару выпить стаканчик водки. Магазинная водка называлась „Хлебная“. Разлита она была в полулитровые бутылки, запечатанные сургучом.  Стоила 25 рублей. За 5 рублей Закар наливал стограммовый стакан и клал на прилавок карамельку на закуску.

Морозы сковывали речку льдом. Ближе к берегу, где помельче, река промерзала до дна. И только на глубине, в основном русле, подо льдом, струился незамерзающий живой поток воды. В ясные дни на речке бывало оживлённо. Катались на самодельных санях. В две доски покрепче или в две рейки забивались полозья — железные скобы из тех, которыми крепят стропила. На рейки сверху набивались поперечные доски. Катались на таких санках лёжа, припав к ним животом и задирая голову, чтобы не чертить по льду носом. Мама не запрещала мне кататься и не ограничивала во времени. Я катался до тех пор, пока не коченели пальцы рук. Тогда, оттянув резинку фланелевых штанов и просунув руки к животу, где теплее, я шёл домой. За мной волочились сани на верёвке, примотанной к запястью. Зайдя в комнату, я больше не сдерживался и начинал плакать. Мама стягивала с моих ног сырые ботинки, стаскивала штаны с одеревеневшими штанинами и растирала мне пальцы, погрузив их в холодную воду. Отходя, пальцы невыносимо ныли и мой плач переходил в рёв.

К школе с лета подтаскивали волоком осиновую колоду толщиной в два обхвата. В октябре уже подмораживало.  В классах устанавливались печи. Дрова рубили топором. Обычно это делал мой отец. В его отсутствии рубила и Гопсон. Колода не поддавалась. Топор со звоном отскакивал в бок. Выходило больше щепы, чем дров. Дожди и снег проникали в древесину и она долго шипела в печке прежде чем загореться. Гопсон, стоя на коленях у раскрытой дверцы печки, тщетно дула в тлеющие поленья. Плескала керосин. Он прогорал, не успев прогреть сырые дрова. Класс заполнялся дымом и керосиновой вонью.

Окончившие четырёхлетку, продолжали обучение в Бешташенской школе. Пути до школы было два километра. Многие из них носили лапти. Шили их из невыделанной кожи. В послевоенные годы шили их  и из резины камер американских автомобилей „студобеккер“. Резина камер была толстая и ноская, но скользила и плохо держала тепло. На морозе она твердела и грубела. Лапти утепляли, подкладывая вовнутрь сено. Чтобы не скользили, на них наматывали бечёвку. Штанины закладывались в вязанные из шерсти носки. Поднимали ворот. Засовывали руки поглубже за пазухи. И, наклонившись вперёд, на встречу колючему ветру, пускались в путь.

В байбуртской школе редкие ученики ходили в обуви. Как-то школу посетил инспектор из районного центра. Тоже цалкинец. И то, что дети сидели в прохладном классе, поджимая под партами босые ноги, ему было не в новинку. Но когда ты носишь галстук и облачён властью, подобное безобразие тебя шокирует. Сначала возмущённый инспектор выговорил Мире. С ней подобное случалось и раньше. Но каждый раз она переживала, как в первый, и лицо её покрывалось красными пятнами. Затем велено было вызвать родителей. Ближайшим к школе родителем был Михаил Михайлов. За ним побежал сын Михаила — Эвтим, тоже босоногий. На вопрос отца: «зачем вызывают?»  Эвтим слукавил: « не знаю». Взволнованный Михаил стянул с себя сатиновую рубашку и облачился в вынутую из сундука чоху. Для пущей представительности, он подпоясался серебряным поясом. И чоха, и пояс были доколлективизационные и достались от деда. Эффект, произведённый на инспектора облачением Михаила, был обратным ожидаемому. Он накинулся на Михаила и обвинил его в эгоизме и бездушии — ты носишь серебряный пояс, тогда как твой ребёнок ходит без обуви. Михаилу был невдомёк случившийся казус. Дома он кинулся наказывать Эвтима, вызвавшего как ему показалось, недовольство инспектора. Но вёрткий Эвтим выскользнул и удрал.

Спустя годы, Эвтим Михайлович стал учителем истории в своей родной школе, ставшей уже восьмилеткой. А покидал школу, переселяясь в Грецию, её директором.

Продолжение следует